Я почувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. И я не уверен, что меня зачаровывала логика его слов, нет, они были и не такими уж логичными. Просто я находился в таком состоянии духа, что жадно впитывал то, что слышал. Я хотел так проникнуться его мыслями и словами, чтобы при случае самостоятельно мог бы сказать что-либо подобное.
У меня перед глазами был образчик человека, который знал, чего он хочет и (что встречается гораздо более редко) почему он хочет этого. Это производило на меня огромное впечатление и вынуждало еще раз пересмотреть собственные взгляды. Для чего я живу на свете?
Ради своего ремесла? Я впитал его с молоком матери, я любил его, был глубоко убежден, пусть это убеждение было и недолговечным, что ради искусства можно пойти на все. И, кроме того, это был единственный известный мне способ зарабатывать деньги.
На меня никогда не производили особенно сильного впечатления формальные школы этики. В свое время я вкусил их предостаточно: общественные библиотеки — очень удобный вид отдыха для актера, оказавшегося на мели, но потом я понял, что они были так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дай любому философу достаточное количество времени и бумагу, и он тебе докажет что угодно.
То же презрение я испытывал и к наставлениям, которые так часто любят читать детям. Большинство из них — самая настоящая чушь, а те их части, которые действительно что-то означают, обычно сводятся к священной прописной истине, которая гласит, что «хороший» мальчик тот, который не будит маму по ночам, а «хороший» мужчина тот, кто имеет солидный банковский счет, и в то же время не пойман за руку. Нет уж, увольте!
Но даже у собак есть определенные нормы поведения. А каковы же они у меня? Как я веду себя, или, хотя бы, как бы мне хотелось думать, что я веду себя?
«Представление должно продолжаться». Я всегда верил в это и жил этим.
Но почему оно должно продолжаться? Особенно когда знаешь, что некоторые из них просто ужасны? А потому, что ты дал согласие участвовать в нем, потому что этого ждет публика, она заплатила за развлечение и вправе ждать от тебя, что ты выложишься на всю катушку. Ты обязан сделать это также ради режиссера, менеджера, продюсера и остальных членов труппы: и ради тех, кто учил тебя ремеслу, и ради тех, чьи бесконечные вереницы уходят вглубь веков, к театрам под открытым небом с сидениями из камня, и даже ради сказочников, которые, сидя на корточках, своими рассказами изумляли толпу на древних рынках. «Благородное происхождение обязывает…».
Я пришел к выводу, что тоже самое справедливо для любой профессии.
«Око за око». Строй на «ровном месте и на должном уровне». Клятва Гиппократа. Поддерживай команду до конца. Честная работа за честную плату. Такие вещи не нуждались в доказательстве, они были составной частью самой жизни и доказали свою справедливость, пройдя сквозь множество столетий, достигнув отдаленных уголков галактики.
Я вдруг понял, что имел в виду Бонфорт. Если существовали какие-то основополагающие этические понятия, которым оказались не страшны пространство и время, то они должны были оказаться равно справедливыми на любой планете, вращающейся вокруг любого солнца. И если люди не поведут себя в соответствии с ними, им никогда не завоевать звезды, потому что какая-нибудь лучшая раса уличит их в двурушничестве и низвергнет.
Ценой экспансии являлась добродетель. «Не уступай ни в чем ни на йоту» — было слишком узкой философией, чтобы она могла оказаться действенной на широких космических просторах.
Но Бонфорта никоим образом нельзя было назвать и слепым поклонником мягкости и доброты. «Я не пацифист. Пацифизм — это сомнительного свойства доктрина, пользуясь которой человек пользуется благами, предоставляемыми ему обществом, не желая за них платить, да еще претендует за свою нечестность на терновый венок мученика. Господин спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!». С этими словами он встал и пересел на другое место в знак одобрения возможного применения боевых действий, которое его собственная партия на съезде решительно отвергла.
Или еще: «Признайте свои ошибки! Всегда признавайте свои ошибки! Ошибается каждый, но тот, кто отказывается признать собственную ошибку, будет не прав всегда! Упаси нас бог от трусов, которые боятся сделать выбор. Давайте встанем и сосчитаем, сколько нас.». Эти его слова прозвучали на закрытом собрании партии, но Пенни все же записала их на свой мини-диктофон, а Бонфорт сохранил запись. У него вообще было очень сильно развито чувство истории. Он всегда очень тщательно сохранял все материалы. Если бы не это его свойство, мне бы почти не с чем было работать над ролью.
Я пришел к заключению, что Бонфорт человек моего склада. Или, по крайней мере, такого склада, который я считал присущим себе. Он был личностью, роль которой я был горд играть.
Насколько я помню, по пути к Луне я не спал ни минуты с того самого момента, как я пообещал Пенни, что появлюсь на аудиенции, если сам Бонфорт к моменту нашего прибытия не будет способен сделать этого. Я, естественно, собирался спать — какой смысл выходить на сцену с опухшими глазами — но потом я так заинтересовался тем, что мне предстояло изучить, а в столе у Бонфорта хранилось столько стимулирующих средств, что спать я не стал. Удивительно, сколько можно сделать, если работать по двадцать четыре часа в сутки, когда никто не мешает, а наоборот, все стараются помочь чем только можно.
Но незадолго до прилета в Новую Батавию ко мне в каюту явился доктор Кэпек и заявил:
— Закатайте-ка левый рукав.
— Зачем это? — спросил я.
— А затем, что мы не хотим, чтобы вы, представ перед Императором, шлепнулись в обморок от переутомления. После укола вы будете спать до самого приземления. А тогда я дам вам стимулятор.
— Что? То есть я так понимаю, что вы уверены, что он не придет в себя до аудиенции?
Кэпек, так ничего и не ответив, сделал укол. Я попытался дослушать речь, которую поставил незадолго до этого, но заснул, должно быть, в считанные секунды. Следующее, что я услышал, был голос Дэка, который с уважением повторял:
— Проснитесь, сэр. Пожалуйста, проснитесь. Мы совершили посадку.
Глава 8
Поскольку наша Луна не обладает атмосферой, межпланетный корабль в принципе может совершить на ней посадку. Но «Том Пэйн», будучи межпланетным кораблем, был обречен всегда оставаться в космосе и обслуживаться только на орбитальных станциях. Сажать его на поверхность планеты можно было только в колыбель. Жаль, что я спал, когда это произошло, потому что слышал, будто поймать яйцо тарелкой гораздо легче. И Дэк был одним из дюжины пилотов, которые могли совершить такую посадку. Мне даже не удалось взглянуть на «Томми» в его колыбели; все, что я смог увидеть — это внутренние стенки пассажирского туннеля-рукава, который сразу же присоединили к шлюзу нашего корабля, а позже — пассажирскую капсулу, стремительно умчавшую нас в Новую Батавию. Эти капсулы развивают такую скорость, что при небольшой лунной гравитации, где-то в середине пути появляется невесомость.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});